Аккорды |
|
|
По случайности, ежегодная церемония окончания
колледжа проводилась на поле, непосредственно примыкающем к дому Пола
МакКартни. И вот, в завершающий день первого года своей учебы, чеканя шаг
вместе с остальными кадетами колледжа на торжественном марше, я вдруг увидел на
крыше его дома Джона, Пола и Джорджа с ведрами на голове и швабрами на плечах,
изображавших пародию на наш парад. Думаю, незачем объяснять, каких усилий мне
стоило сохранить серьезное выражение лица и не сбиться с шага. Как только церемония окончилась, я сразу бросился в
дом МакКартни. "Это что за х...ня, Джон?! – взорвался я. – Из-за тебя я
опять чуть не вляпался в г...!" К тому времени я уже не хотел подвергать опасности
свое пребывание в полицейском колледже. Что касается Джона, то его первоначальный энтузиазм
по поводу Художественного колледжа быстро пропал. Ожидая учебы в богемной
среде, где можно было бы развивать свои уникальные артистические таланты, он
обнаружил, что имеет очень мало общего с сокурсниками, которые предпочитали
разбиваться на снобистские группировки, и в целом отвергали рок-н-ролл,
предпочитая ему традиционный джаз, а Джон его всегда ненавидел. Но хуже всего
было то, что его художественный класс казался ему не таким вдохновляющим, как
наши уроки в Квари Бэнк. На занятиях по каллиграфии Джон должен был проводить
большую часть времени за вычислением размеров различных букв алфавита. "Это все та же проклятая арифметика", –
ворчал он. Даже когда он получал возможность порисовать, его
отчитывали за нетрадиционное чувство пропорции и перспективы, которые, как
говорили преподаватели, были просто "НЕНОРМАЛЬНЫМИ". Все это привело к тому, что Джон стал
"срываться" с занятий еще чаще, чем в Квари Бэнк. Но здесь уже не
было директоров, которые пригрозили бы ему розгами, и он безнадежно все больше
и больше отставал по всем предметам. К концу первого года учебы в Художественном колледже
язвительность и цинизм Джона успели приобрести устрашающие размеры. И тут – 15
июля 1958 года – его жизнь потрясла трагедия. Была теплая субботняя ночь и, не имея никаких
планов, я решил заскочить к Найджелу Уэлли. Как только он открыл дверь, я
понял, что произошло нечто ужасное. Он был очень бледен и сильно дрожал. "Маму Джона... – сказал он, – только что
убили..." Пока я пытался осознать эту страшную новость, Найдж
сбивчиво рассказал, что час или два назад он заходил к Джону, но не застал его,
а встретился с Мими и Джулией, весело болтавшими у ворот сада. (По горькой
иронии судьбы, Джон проводил тот уикэнд в Аллертоне, в доме Джулии). Джулия уже
собиралась домой и Найджел предложил проводить ее до автобусной остановки. Они
обменялись несколькими шутками, после чего Джулия попрощалась и начала
переходить Менлав-авеню. В следующую секунду Найдж услышал визг тормозов.
Оглянувшись, он увидел в воздухе тело Джулии, с силой подброшенное мчавшейся
машиной. Когда он и Мими подбежали к ней, она уже была мертва. Найдж и по сей день терзается мыслью о том, что
скажи он ей тогда еще несколько слов – она, возможно, и сейчас была бы жива...
Он переживал смерть Джулии столь же глубоко, как и ее сын. На следующий день я встретил Джона в Вултоне. "Мне очень жалко твою маму", – запинаясь
пробормотал я. "Я знаю, Пит", – спокойно ответил он. Для нас с Джоном этих слов было достаточно и больше
мы к этой теме никогда не возвращались. Ведь никакими словами невозможно было
выразить, не говоря уж о том, чтоб облегчить ту молчаливую боль, которую он
должен был испытывать. Кроме того, Джон решил продолжать жить так (конечно,
внешне), словно ничего особенного не произошло. Но я прекрасно понимал, что это
только видимость; все, кто хорошо знал Джона, не могли не заметить перемен,
которые происходили в нем. Впервые в жизни он начал пить в запой. Однажды ночью
я наткнулся на Джона, распластавшегося на заднем сидении последнего автобуса,
шедшего в Вултон. Приведя его в полусознательное состояние, я пришел к выводу,
что он провел в этом автобусе уже несколько часов и не один раз съездил в
пригород и обратно. Эта одиссея закончилась тем, что я выволок его из автобуса
и кое-как дотащил до постели в Мендипс. Поскольку Джону приходилось жить на скудную
студенческую стипендию (его деятельность все еще не давала доходов), он взял в
привычку поддавать во всевозможных ливерпульских притонах и нелегальных
питейных заведениях, донимая своим краснобайством и попрошайничеством
несчастных клиентов. Вместе с тем, Джон чувствовал себя очень жалким и
униженным, когда приходилось выпрашивать немного мелочи и имел обыкновение с
пугающей жестокостью отвечать тем, кто смеялся над ним или раздражал его. В одной забегаловке, например, он почувствовал
неприязнь к пианисту с еврейскими чертами лица по имени Рубен, который мне лично
показался вполне приятным парнем. Пока Рубен мужественно продолжал бренчать по
клавишам, Джон, как всегда, в стельку пьяный, упорно пытался сорвать
выступление, выкрикивая: "жид ползучий!" и "тебя со всеми
остальными надо было сунуть в печь!". В конце концов он довел беднягу до
слез. |