|
|
Испалец в колесе
Иезус
Эль Пифко был иностранцем и знал об этом. Он эмигрибовал из своей маленькой
беленькой халупы в Барселогове уж тризно лет тому взад, заручившись сперва
тепленьким колесным местечком колесничего в Шотландии. Работать он усвоился
у Морда Мак-Ануса, хитрого старого хрена, имевшего замок в горах. Первое,
что приметил Иезус Эль Пифко по привытии, это что Морд не имел отнюдь
никаких ни лесов, ни колесниц, ни даже завалящего каретного сарая, видите ли,
к величайшему разочарованию нашего героя. Но,- это словцо я использую легко,-
у Морда, кажись, были какие-то лошади, каждая из коих щеголяла с парою
великолепных ног. Иезус влюбился в них с первого упада, и пользовался
взаимностью, что было очень удачно, ведь жить-то ему приходилось
непосредственно на конюшне, вместе со своими благородными четвероубогими
подружками.
Вскорысти кажный день можно было видеть,
как Иезус крутится, как испалец в колесе: чистит хозяйских лошадок,
расчесывает им долгогривы и заболтится о зубах. При этом, он завсегда
насвистывал веселую испанскую песенку, вспоминая о своих любимых выродичах,
оставшихся дома, в ихних маленьких беленьких гаденьких фашистеньких хатах.
"Вот пара отлично ухоженных лошадок, извольте
убедиться." - говаривал он обычно, а внимала ему Артритик Кошелка, смазливая
служаночка, на которую Иезус положил глазок еще с самого Заговенья.
"Ничаво,- отвечала она с легким
абердиномартинским акцентом.- Но ты больше еврея колупаисси с теми кабылами,
чем же со мною!" - и с этими словами она опрометью бросилась за исполнение
своих обязанностей, не забыв тщательно подвязать закров целомудрия, плотно
приливающий к телу.
Будучи добрым католиком, Иезус вытер
плевок с физиономии и подставил другую щетку - но подружка уже удрала,
оставив его размышлять: ох-те, ага-те, кристи-боже.
"В одни прелестный день она забьет слишком
дырокол, и я обрушу ее,"- сказал он своей самой убивой кобылке. Конечно,
кобыла не ответила, ведь, как вы знаете, говорить они не умеют, в
особенности с воняющими честняком, мелкими желтыми жирненькими фашистенькими
ублюдками католиками испашками. Однако, вскоре Иезус и Артритик помирились и
слились в любовонном беспределе не задающих границ. Единственное, что
постоянно удивляло Иезуса, это что его милашка всегда сердилась, когда он ее
принародно звал Артритиком. Ничего удивительного, впрочем, ведь ее настоящее
имя-то было Патрик, смекаете?
"Не смей меня называть Артритиком при
всех маих друззьях, слышь, мой милай клопик Иезус,"- сказала она разреженно.
"Но я не могу не выговорить Патрик, о
моя маленькая диванная подушечка,"- отвечал тот, весь снутри раскиснув и
оторопев. Она поглядела на него сквозь натуральную занавеску из кучерявых
своих лохвостов. "Но по-англицки Артрит значит какую-то хворь, мой миленок
Иезус, а я обратно не хворая соссем, как ты и сам замечательно видешь!"
"Согласен,- отозвался он,- но я не могу
не знать всех там ваших тонкостей, поскаку я иносранец и все такое, не
разбираюся в разной там вашенской кульдуре и обычках, и так талия. Ну, а уж
хворобу-то я вмиг распознаю."
Тут он весь офигел, потому что Патрик,
со слезами на глазах, опустилась на коленки и медленно откусила кусок его
задницы. Затем, подняв голову она произнесла голосом, преисполненным чуйства:
"Ты сможешь простить меня, Иезус, сможешь?" - и всхлипнула. Тот странно
поглазел на нее, будто она тож была странной, потом медленно поднял,
поставил на ноги и воскликнул: "Паррииси эль пино а стеваро ки буэно эль
франке сенатро!", что в приблизительном переводе значит: "Только если у тебя
зеленые подвязки" - на счастье, так оно и было.
Под носень они поженились, разумеется, с
благословения Морда, который пожалел им "меленький сдобный подурочек", как
он сам изящно выразился, что стало ценным добавлением к ихним дулявым кармам.
Это был .специальный горшок с секретным снадобьем, приготовленным по
резектам далеких прадевушек, с помощью коего Патрик смогла вывести вошек,
которых досадно подцепила от самого Морда Мак-Ануса на поминках его покойной
жены (Меди Мак-Анус). Молодожевы были вне семян от радости и благоданны
больше, чем положено по штанам.
"Единственные маленькие ползучие твари,
каких мы хотим, это детки,"- лихо бросил Иезус, ведь был он мужик хоть куда.
"Пральна, милок,"- отозвалась Патрик и потянулась к нему опытной крюкой.
"Счастия вам и вашим всем,"- прокричал
Морд из старого крыла замка.
"Благослови Вас Бог, сэр,"- сказал Иезус,
запрягая женку с той сноровкою, какая оттачивается долгой практикой. "Давай
же, красавица,- шептал он, направляя свою жену крупной рысью прямо к
Восточным Воротам.- Нам нельзя упустить первую скачку, дорогая".
"Не похоже,- всхрапнула тут его
нововенечная, переходя на галоп.- Не похоже,"- повторила она. Медовый месяц
был прерван невожжиданной тележратвой от миссис Эль Пифко (то была его мать),
которая, как выяснилось, решилась покинуть Барселовлю, чтоб оповестить
своего страшненького прежде, чем помереть со смеху; кроме того, писала она,
воздух пойдет ей на пользу. Патрик подняла голову от своей сбруи и хихикнула.
"Не смейся над Маммой, пожалуйста,
дарвалдая, ведь она единственная у меня осталась на сем свете, да кроме того,
твоя-то мамаша тож изрядная карга,- сказал Иезус.- А коли она доберется сюда
заживо, мы сможем закалить пир в ее честь, и потом она увидит всех нашенских
гадких шотволынских дружков"- размышлял он. "Из другой страны, так что мы
завсегда сможем использовать ее как пугало на огороде"- добавила практичная
Патрик.
Итак, они упаковали чембохданы,
помеченные "евонный" и "ейный", и отправились наверх, к своему хозяину в
горки.
"Вот мы и дома, сэр,"- сказал Иезус,
обращаясь к иссохшей сморканной фигурке, заключенной близ овечьей шкурвы.
"Отчего вы вернулись так скоро?" -
поинтересовался Морд, мгновенно узнавая своих слуг путем многолетней
практики.
"Я получил про хилые бестии про мою
матрешку,- она совирается навострить меня, если Вы позвоните, сэр." Морд
подумал с минуту, и лицо его засияло. как назревший прыщ.
"Вы все уволены"- улыбнулся он и ушел,
насвистывая.
наверх
Была Хрюшка и сеть гнойников
Однажды, как-то раз,
далеко-далече, за тридевять дисней - скажем, триста лет отсюдова, коли вам
хочется,- жилибыли в неясном лесу гнойники, или кретинчики, целая сеть, а
звали их: Грязнуля, Брюзга, Трусишка, Пустобрех, Зубоскал, Алис, Забияка - и
Сосиска. Так вот, копались они, копошились, значит, в алмазных прудниках,
бааагатых без чего-то. Каждый раз, когда они шли домой с горботы, они пели
песенку - совсем как обычные горбочие,- а звучала она, кажется, так: "Йо-хо!
Йо-хо! На горботу мы идем!" - в общем-то глупо, ведь шли они к себе долой (хотя
может, и дома надо было маленько горбатиться).
В один перекрестный день они (Гнойники)
приперлись домой, примирно в шесть чихов, и кого, вы думаете, они там
насолили!? - а там Была Хрюшка. Лежит себе в брюзговой постели, да
похрюкивает. Впрочем, тот особо не воздорожал. "Кто это съел мою кака-кашку?"
- завопил тут Сосиска, завсегда носивший светло-голубой пулловер.
Тень-дребедень, во брачном Зламке, который стоял в миле вокруг, некая
женьшина парится в свое ежедневное зеркало и горланит: "Свет мой, зеркальце,
скажи, кто красивше всех вокруг?" - что совсем даже не в рифму. "В Киеве
дядька",- сообщает зеркальце. "Криш О'Мэллеи,"- вырывается тут у жильщины,
каковая на проверку оказывается не то Королевой, не то ведьмой, а то и вовсе
какой-то желудью.
"Она опять говорит с тем зеркалом, папа,-
ябедничает Мист Крэдок.- Как ни посмотрю, она все разговаривает с тем
зеркалом." Тут папаша Крэдок медленно отделяется от книги, которую он
пожирает, и объясняет, что не стоит обольщать внимание, это временное, все
они хороши в таком воздрасьте. "Не нравится мне это"- провоображает Мист
Крэдок. Тут папаша Крэдок медленно отделяется от книги, которую он пожирает,
и объясняет, что она не обязана никому при этом нравиться; заодно
добросовестно подпаливает собственного слона. "До смерти достал меня тот
слон,- хрипит он.- До смерти надоело, ведь жрет как слон, и объел уже весь
дом."
Неожиданно вернемся опять к сети
гнойников, где Была Хрюшка, которая стала там настоящей фавориткой, особенно
из-за того, что заботливою рукою подбирала мелкие какашки. "Вот какая у нас
Была Хрюшка,- восклицали все.- Старая добрая Была Хрюшка, и она наша
любливая фаворитка!" "Я тоже, я хрюхрю вас всех! - радовалась Было Хрюшка.-
Я хрюхрю всех моих маленьких гомиков!" Вдруг, без малейшего предубеждения,
все они слышат кривой такой голосок, что-то песчащий и скрипящий о продаже
каких-то яблочков. "Меняю старые яблочки на новые! - верещит вышеподсунутый
голосок.- Попробуйте эти уксусные новые яблочки, христорадио!" Тут Брюзга
быстро обернулся, спросил: "Зачем?" - и все посмотрели на него.
Нисколько дней свистя, тот же голосок
зудит вновь. и опясть про-про-продажу яблочков, но на сей раз более
упердительно: "Уж эти-то яблочки всамделе продаюцца!" В доме тут Была Хрюшка,
любостыдство ее одеяло, вот она и выселилась из ах! - на... Так что купила
одно яблочко, правда, это не помогло продовольственной программе. Не
подозревала Хрюшка, что яблочко-то было запойнено смертоубийственным
крысьяком. А продащицца-та (это была переогретая злая Королева) поспешила в
свой Замок на хламе. так и лопаясь со смуху по дороге.
Но тут прекрасный Прынц, или на самом
деле Мист Крэдок, про все проведал, немедленно съел злую Королеву и
расколошматил зеркальце. Свершив это, он отправился в дом к гнойникам и стал
с ними жить. На Хрюшке жениться он отказался по причине слабого здоровья -
та ж, как-никак, травленая, и все прочее: но они быстро поладили к
величайшему отвращению Сони-Брюзги-Трусишки-Пустобреха-Зубосказа-Алиса?-3абияки
и Сосиски. Гнойники скинулись вместе, хоть не стали покупать новое зеркальце,
зато всегда пели веселую песенку. Так вот и жили они, пожевывали, добро
поклевывали, пока не перемерли - и некоторые проделали это вполне
естественным образом
наверх
Единочное переживание мисс Энн Даффилд В моем блохвосте засвистано, что
светились эти соития неким паскудным, вестерным дном где-то ближе к концу
марата, в Лето Исподне 1892, в Моче-ВомпуЗыре, хоромишке у Северного Эльфа.
Шерсток Хламс улучил теледраму в то самое бремя, когда мы гудели за
завтрахом. Он не породил ни пука, но что-то забрызжало в его головешке,
потому что с зачуматым яйцом он подошел к очку, потягивая свою рубку и
погаживая сослание. Вдрук он необжеванно подвернулся ко мне с озерным
вырождением гласа.
"Эллефитцджеральдно, мои дорогой
Врульсон.- едко устряхнулся он.- Догорайтесь-ка, Врульсон, кто нынче сбежал
из тюрьмы?"
Я мгновенно стал перевирать в памеси
всех пресупников, усравших недавно из знаменитой Червявой Запры.
"Эрик Морли? - предполажал я. Он покосил
голытьбой.- Оксо Уитни? - гадал я, но он неофрейде ленно фукнул. Райго
Харгренвз" - пролепестал я с надеждой.
"Нет, мой дровяной Врульсон, это ОКСО
УИТНИ!" - заорал он, словно я жил в той комнате, где меня не было.
"Как это вы угадили, Хламс?" -
прошелестел я воспрещенно.
"Гаррибеллафонтабельно, мой кровавый
Врульсон." В этот сальный монумент высокий, довольно угломатый, высотный
худождявый человек поступался в тверь. "Судя по тому, это никто иной, как он,
Врульсон." Я изнурился остроте его проникабельности.
"Во имя всего Свиного, как вы угождали,
Хламс?" ахнул я, обногуживая полное недоразмывание.
"Элефекально, мой нагой Врульсон,"-
отбрился он, выхолащивая трупку о свою жирную кожаную штану Вошел
прослабленный Оксо Уитни, нимало не поперченный червями.
"Я беглый карточник, мистер Хламс,"-
завопил он. носясь по темнате, как обжаренный.
"Усыхайтесь, иначе вы ухлопочете
неровный припердок,"- вмесился тут я.
"Вы, должно быть, Докторовый Врульсон,"-
начинался тот. Мой друг пятился на Уитни со странным возрождением на
влиятельном лице: скиснутые губы. потрагивающие ноздырья и нахмыленные
тяжкие сучковатые бровни - такое настояние было мне хорошо знакомо.
"Гори курево, Оксо,"- неожиданно вонзил
Хламс. Я взглянул на своего колику, надеясь уяснить перчину сей внезадной
порчьбы, но он не поддал мне никакого злака, кроме неприрожденного движения
здоровой ноги, коей свалил Оксо Уитни на стол. "Гори курево, Оксо,"- подурял
он, будто в истерике.
"О Роже Той, что вы делаете, дородный
Хламс,- воскрякнул я.- Умиляю вас, переставьте, пока вы не искартечили этого
бедурлагу!"
"Заткни свое харло, трескучий старый
хрен,"- заревел Хламс как бездумный и обручил на мистера Уитни нехилый угар.
Нет, не такого Шерстока Хламса я не знавал ранчо, подумал я, дивясь сей
внезадной перелине в моем старом круге.
Мэри Аткинс огорашивалась у зрякала,
игриво покривляя рукою свой обширный блондинистый волос. На ней было платье
в обстяжку с глубоким вылезом, открывавшим три или четыре прыща, тщательно
выдавленных на грани. Она наложила последние мосты костьматики и надежно
укрепила зубы в черепе. "Сегодня ночью он захочет меня"- подурила она,
воображая перекрестное черное кучерявое лицо, его ревнявость. Нетерпеливо
поглазев на часы, она засим подошла какну, шляпнулась в свое любивое крестло
и, отрыв галету, уставилась на заготовки. "БОЛЬШЕ НЕГРОВ В КОНГО",- голосил
один из них, так оно и было; но взглот Мэри задержался на разтеле "Последние
Безчестия": "ДЖЕК-ЗАТОШНИТЕЛЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА". Она вся плохоодета, но тут
ярился Сиднис, который оставил тварь открытой.
"Привет, лудливая"- произнес он, со
шлепком по зайнице.
"Ох, ты меня наподдал, Сиднис,"-
взвиснула она, засмеяв-ав-ав-авшись.
"Я всегда это делаю, милашка,"-
оторвался он и окрестился на четыреньки. Мэри последовала за сим: они быстро
попустились по лястнице, прямо в загаженный кэб. "Следуйте за тем крабом"-
крикнул Сиднис, показывая грубую фигуру.
"От такого же слышу, приятель"- отозвался
извончик.
"Почему мы едем за этим кадром, Сиднис?"
- поинтересовалась Мэри котятливо.
"Вдруг он знает, где можно выпить"-
объяснил Сиднис.
"О, теперь понятно"- сказала Мэри, глядя
на него и как бы совираясь что-то слизать.
Путешострие проистекало довольно приятно:
Сиднис и Мэри показывали извозчику различные достопримелькательности,
например: Бакенхамский Дурец, Задание Пердамента, Слену Коровула у Торца.
Одной из особственных достопривлекательностей была статуя Эрика на Лошади
Покатилли.
"Говорят, если топчать здесь достаточно
долго, обезьятельно встретишь друга,- сказал со злающим видом Сиднис.-
Конечно, если прежде тебя не переедет кто-нибудь."
"Боже, храни Королеву"- восклипнул
измочник, когда они миновали Дурец, наверное, в четвертый раз.
"Джек-Затошнитель,- прогомерил Хламс,
глубоко задохнувшись своею шубкой,- есть не только злостный убийца, но и
сексовальный коньяк самого низкого разлива". Затем мой достообожаемый калека
вновь распалил пупку и подошел к окуну землянитой квартины на Бейте-Стрит в
Лондыме, где все это и произошло. Я проразмылял над его усверждением с
минутку, потом, резко отвернувшись, укусил: "Откуда вы это, из леса, Хламс?"
"Алибаббительно, мой дохлый Врульсон,
ведь я видел кино." Понятно, что он штраф, ведь сам-то я только прочел
комикс.
В тот вечер у нас был неожиленный кость,
Инспектр Бэзил, которого я услал по живососисному мундиру.
"Ах, Инспектр Бэзил, мон шер ами,-
сказал Хламс, мгновенно обгладывая его.- Что привлекло вас в наше скоромное,
шикарное заваляние?"
"Я пришел от имени тысяч"- сказал Инспектр, тихо усаживаясь на
своего хорька.
"Думаю, что я знаю, почему вы здесь,
Инстектр,- заметил Хламс, уставившись на его ногу.- Это касается
Джека-Замочителя, не так ли?" Инспектр улыбнулся улыбкою.
"Как вы догорелись?" - задохнулся я,
весь в сметане.
"Алекгиннесно, дерьмовый Врульсон,- грязь на
левой ягодице Инспекра, и кроме того, в его ширинке не хватает пигалицы."
Инспектр выглядел сконфеченным и мерно
вертелся из страны в страну. "Вы не переставляете уживлять меня, мистер
Хламс."
"Может быть, выпьем, генитальмены? -
предловил я,- прежде, чем, плечом к плечу, наводиться на это тело?" Оба
соглазно икнули, и я направлился к буллету со свитками. "Что вы
предпосчитаете, Инспектр,- "Дурдом-83", или же ...?"
"Я бы, пожалуй, пожалуй, пожалуй бы я"-
сказал Инспектр, великий дурман. Выпив и съев шесть-семьдвичей, Хламс
подъялся и принялся хамить взад и вперед, вперед и взад, раскачивая.
"Почему вы
хамите взад и вперед, вперед и взад, раскачивая, договорный Хламс?" -
поинтерестремился я.
"Цыц, я думаю вслух, дальнейший Врульсон."
Я взглянул на Инспектра и убедился, что тот ничего не слышит.
"Угадайте, кто сбежал из трюмы, мистер
Хламс?"- неоживленно спросил Инспектр. Хламе взглотнул на меня с лающим
вином.
"Эрик Морли? - выдавил я, но они
покачали голубцами.- Оксо Уитни? - опоросел я, но оба вновь кончали коробами.-
Раиго Харгрейвз?" - простенал я.
"Нет, драповый Врульсон, ОКСО УИТНИ!" -
заорал Хламс, подскакивая на ноги. Я посмотрел на него, все более и долее
восхлестаясь сим великим челобреком.
В то же самое время по плохосвещенной
гаром улице в районе Челюсти продирался заматенный в томное человек с
ужасным окружием в руках, стреляющийся отмесить уличным жильчинам,
наградившим его ужасным Венериным Башмачком (называемом также Валентининою
Заразою). "Я распарю им чрево за чревом"- шелестел он сквозь зубры. Крадясь
в поисках наследной жратвы, он в ту глухую туманную дочь наполивал то черную
темь, то негру. Мысленно он переносился в дедство, вспомиралось то одно, то
драное, то масть, то овец, и как его били за то, что он съел свою сестру. "Я
чокнутый,- пробородал он, наблюдая за словарным припасом.- Мне бы луча дома
сидеть в такую ножь, как эта." Он сверкнул под мрачную дарку и завидал
впереди свет.
Мэри Аткинс огорашивалась у зрякала,
игриво покривляя рукою свой обширный блондинистый волос. На ней было платье
в обстяжку с глубоким вылезом, открывавшим три или четыре новых прыща,
тщательно выдавленных на грани. Дела последнее время шли все туже, как уж
тут быть с уравнем жризни. Она быстро подавила свой грыжовник и отбыла тверь.
"Не удавительно, что дела идут так охово,- заметила она, углядев собственный
горб в зрякале в прихожей.- Да и прыщи мои все видней". Бестечно напевая,
она высклизнула на улицу и поймала кэб прямо до самой счастливой своей
горботы. "Этот Сиднис - всего лишь жаркий потаскун, жирующий за мой счет,-
подумала она.- Он бьет по клуше тень за днем, а я зная, надвивайся, как папа
Карла,- и ведь какой папа-то у Карла!" Она вышла, как обручно, у "Бзик-кафе"
и заняла привычную полицию. "Никто меня и не увидит в таком тумане,"-
проторчала она, включая свои огни. Откуда ни возьмись, мимо прохиндил
паршивый полюцейский. "Паршивый полюцейский! крикнула она, но на счастье,
тот оказался глух.- Паршивый глухой полюцейский,- крякнула она,- почему ты
не делаешь свое тело?"
Она и не догадливалась, что зловещий
Джек-Затошнитель находится всего лишь в нескользких перебродах от нее. "Я
надеюсь, проклятый Джек-Заторчитель нс находится всего лишь в нескользких
перебродах от меня,-сказала она.- Ведь у него не все дома".
"Почем леди?" - зацепил ее голос из
открытых дверей кафе. На счастье его обладателя, было время сезонной
распродажи, так что они быстро пришли к согласию. "Жандармен высшего класса"-
подумала она, когда вместе зашагали по знаменитой нынче улице
Коли-Что-Вам-Свинью.
"Хорошей бабенкою она была, мистер Хламс,
сэр," - сказал Сиднис Аспинолл.
"Готов поверить вам, мистер Астерполл,
ведь вы знавали ее глубже, чем я и мой странный вдруг-приятель Врульсон. Но
мы не будем обсуждать ее клячества, сколь бы хоражи или плохи они ни были.
Мы здесь, мистер Астронавт, для того, чтобы соврать побольше инфляции о
фекальной и безбеременной смерти Мэри Аткинс."- Хламс без малейшего усилия
погрозел в лицо этому типу.
"Зовусь я Аспинолл, начатник,"- произнес
несчастный.
"Я олакомился вашим именем, мистер
Астрахань"- обрезал Хламс с таким видом, будто собирался его раздавить.
"Ну что ж, раз вы знаете."- вздохнул
Аспинолл, втайне тоскуя, что он не уехал в "Безопасное и Приятное
Восхристное Путешерствие". Хламс быстро вытянул у Аспинолла все продрогности,
и я сразу же засек, что они не были настроены на одну волну.
"Что больше всего заливает меня. Хламс,-
сказал я, когда мы остались одни,- так это куда подевался Оксо Уитни?" Тут
Хламе приставно взгрянул, и я воочию убедился, как работает великий ум:
кусчистые его брони сошлись в лести, могучая шалость выскочила вперед,
ноздыри раздулись, кладка на лбу сморщинилась.
"Да, вот это заброс, Врульсон,"- сказал
он, и я подавился такой кратности. На следующее утро Хламс был на ногах при
первом скрыпе дури, и даже не взглянул на нутряные газеты. Как и бычно, я
приготовил завтрах из кейфира, пустылки пива, ломтика ржавого хлева,
яричницы из трех лиц и двух кусачек бэкона, чашки Хрущового риса, свежего
грехфрукта, гримов, нескольких вяленых полуморов, корзинки фруктов и чашки
кончая.
"Трахтрах готов,- прокукарекал я.- Стол
на крыс!" Но, к моему уязвлению оказалось, что он уже ушел. Во-о-от где мне
уж ваши уточки, Хламе,-провалиться вам к чертовой бабушке!... Это я только
пошутил, Шерсток,- поспешно добавил я, вспомнив о его примычке прятаться в
буферте.
Для меня настал очень беспокаянный день,
ведь я ждал невестей от дорогого круга. Я постоянно неразличал, все у меня
из рук варилось - не харакирьно для Шерстока было бросать меня так, на
прокол сумы, одиночного: без него я - ни прибей, ни при сопли! Я позвонил
некторым интемным знакомым, но никто ничего не знал о Хламсе. Ничего не ждал
даже Инспектр Бэзил, а уж кто-кто, он-то должен, ведь он - Поллюция! С
недельным опозданием я вновь угрел своего вздрога, и меня шокировал его
кобелик: он глядел взъерошенным голодранцем! "Боже вой,- Хламс! - возопил
я.- О Рожа, кем вы были?!"
"Всему свое время, Врульсон,- отшиб он
меня.- Дайте хоть дух перевести."
Я поворошил угар в калине и согрел его
шлепанцы; останавливая сливы, он рассказал свою историю, но я ее, хоть убей,
не помню.
наверх
Бенджамин нескромник
Бенджамен перерыгал свой поток серьезных слог и за щетку сигавру,
утвердившись, что она быдла хорошая. Он осклавился и обнажил в ухвылке
зубные недосчеты.
"Да, то была не кака там, пузячная
завирушка, но хрен же, настоящая жесточная бутылия. Я тогда был еще зеленым
сосунком-рекукаретом в составе жаркого батариона побалдения, и мы сосем, ну
за семь не коровы к бою. Такая плыла у нас дисполиция, тут-то и скучилось
наикрутчее". Я не чая забрел к нему, как и подвывает скоромному сосену
бывалого вытирана. Сами знаете, каковы эти старые воняки. Так что я полечил
с избытком военно-поливной экс-КЗОТики, ощутив всю свою неполноцельность. Я
сушил с понимающим сочувствием, подмывая всю его страсть и тверезый вид.
Да, Бенджамен был стоющим мужиком, как я
неглижу. Поймав его за взгляд, я воздвигнул: "Бен, вы стоющий мужик!" Тот не
оборотил на меня вливания. "Знаю,- бросил он,- я приник, что мне Никита и в
подметки не ягодица." Меня совсем подавили его обшитые позвякивания: таким
старым волкам ворон палец не выкусит, думал я. У такого, как он, всякие
поганцы должны под струйку ходить. "Будь прокляты все этакие застранцы; как
попляшу,- ведь срыт-то и срам, что чемодан моего массажа едва сводит концы с
отцами!". "Но почему-почему?"- вскипел я особаченно, с лучшими своими
намеднями. По сей день я никогда не узнаю ответа.
наверх
Араминта Дичь
Араминта Дичь жила, непрерывно змеясь. Она змеялась то над тем, то над этим.
Все-то она делала, змеясь Всякие разные льюди, глядя на нее, поговаривали "И
чего это Араминта Дичь вечно змеется?" Никто не мог пенять, чего это она
вечно всюду змеется. "Надеюсь, она это не надо мною змеется,-думали
некотовые.- Да, только и остается надевица, что Араминта Дичь змеется не
надо мной."
Как-то раз поупру Араминта встала со
своеи утробной постели, змеясь по обыкновению тем безумным змехом, который
все блюди уже знали за нею.
"Хи! Хи! Хи!" - змеялась она до самого
завтра ха-ха-ха.
"Хи! Хи! Хи!" - захо-ходилась она над
усренними газелями.
"Хи! Хи! Хи!" - задолжала Араминта по
пути на раготу.
В автобусе, несмотря на кондоктора, всех
пассажи ров так и зарожало этим змехом. "И чего эта тетка все время змеется?"-
по интересосался один старика кашка-засажир. Он был тут самый пассажирный,
оккулярно ездил этим маршсрутом и считал, что вправе все знать.
"Наверное, никто в мере не знает, почему
я постоянно змеюсь,- сказала сама себе Араминта.- Думаю, многие весьма и
весьма захотели бы узнать, почему это я вот так змеюсь. Да, держу пари,
многие бы очень и очень хо-хо-хотели..." Она была, сабо самой, права, многие
бы хотели.
У Араминты Дичь был дружок, но даже он
не мог понять, в чем тут джок. "Пусть только она будет довольна"- говаривал
он. Ведь он был добрый малый. "Прошу тебя, Араминта, скажи, отчего это ты
змеешься так беспочечно? Мне-то что, но вот боюсь, что твой змех создает
продлены и пересуки среди соседей и стариков." В ответ на такую тиранду
Араминта только пуще зазмеялась, чуть не до истерики: "Хи! Хи! Хи!" Так
вопила, будто бы сам одеявол в нее вселился.
"Эта Араминта Дичь должна прекрантить
свой змех; совершенно определенно, ей придется прекрантить. Я просто рехнусь,
если она не прекрантит". Так прозвучал солидный бас добрососедки миссис
Кремсбей, которая жила дверь-в-дверь и приглядывала за кошками, пока
Араминта была на рыготе. "Глаз да глаз нужен за энтими кошками пока она
рыготает, и нету в этом ничего змешного!"
Вся удлица уже стала проялять
беспокольство насчет араминтиного змеха. Ведь прожила она на этой самой
удлице цельных тридцать лет, постоянно змеясь: "Хи! Хи! Хи!" и доводя всех
до белого колена! Вот жильцы и стали раскидывать мозги, что тут можно
учинить - ведь надо и дальше как-то жить с нею! И придется все время слушать
этот идиотский змех! На одном из своих совраний жильцы порешили обратиться
за помощью к араминтиному душку, которого звали Ричард (иногда Ричард Третий,
но это уже другая история). "Право же, я ничего не знаю, дорогие друзья"-
отозвался Ричард, в душе ненавидевший их всех. Было это на втором совраний.
Несравненно, надо было что-то бредумать,
и как можно скорее. Дурная халва Араминты распространялась повсюду, самые
разные обуватели со всех угарков страны проявляли к этому заявлению
нездоровый интегрес.
"Что я могу сотворить, дабы осушить сей
сосуд с мирром, кой мне не испить? Разве я не орошал ее, не умолял ее частно,
настоябельно внушая ей прекрантить, даже грузил, но тщетно, заклемал ее:
пожалуйста, Араминта, останови свой вонкий змех, Араминта! Силы плоти моей
испорчены, и сосуду моему уж не наполниться"- так сказал Ричард. Прочий
народ одобрительно зашумел: правильно, что ему было делать? Он старился, как
мог. "Мы оборотимся к викарию,- сказала миссис Сбейкрем.- Уж он-то сможет
изгнать это из нея!" Собравшиеся одобрили: "Конечно, если кто, дык викарий и
могет!" Викарий улыбался устало и печально, пока люди дробные все это ему
закладывали. Когда они кончили, он поднялся со своего чресла и громким
отчетливым голосом спросил: "Так чего конкретно вы хотите?" Со вздохом народ
заколебался опять докладывать все с начала про ужасный змех Араминты.
"Вы хотите сказать, что она просто
змеется без всякого провода?" - четко вопросил он. "Да, это так, отеческий
викарий,- отозвался Ричард.- Утром, днем и ввечеру, все змеется и змеется,
как сумалишенная." Викарий оторвался от своего вязания, посмотрел на него и
разинул рот:
"Что-то следует сделать с этой
жестьщиной, которая все время змеется. Так нельзя."
"Я действительно не поливаю, кого это
канается, змеюся я или рыгаю,- вздохнула Араминта после долгой кляузы.- Вся
штука с людьми, преподобный, в том, что они сами разучились, повторяю,
разучились змеяться - во всяком ссучае, это я так думаю."
Разувается, она беседовала с совершенно
преподобным ЛАЙОНЕЛЛОМ ХЬЮЗОМ! Араминта оправилась к нему, надеясь, что он
хоть немножко сможет помочь ей в бреде, ведь он всегда так распросранялся о
помощи ближним, поэтому она и решила - отчего бы не попробовать? "Что мне
вам сказать, милая вы моя, что мне сказать?" Араминта посмотрела на
свят-щенника возмущенно. "Если вы не знаете, что вам сказать, то не
спрашивайте об этом меня. Я пришла сюда попросить у вас помощи, а вы имеете
наглость спрашивать, что вам сказать! И это все, что вы имеете мне соовощить?"-
взревела она. "О, я понимаю ваши чувства, Саманта, у меня кузен в таком же
положении - не видит ни фига без своих очков".
Араминта всторчала, приняла вызывающую
дозу, забрала собственные зыркала и серьезно выбежала прочь. "Не удивительно,
что к нему больше троих не приходят по воскресеньям!" - крикнула она по пути
небольшой кучке спивак.
Прошел год, или два, но заметных
извинений в странном змехе Араминты не произошло. "Хи! Хи! Хи!" - так она
продолжала сводить с ума и себя, и всех окружителей. КАЗАЛОСЬ, РЕШЕНИЯ ЭТОЙ
ПРОБЛЕМЕ НЕ БУДЕТ! Так продолжалось восемьдесят лет, пока Араминта не умерла,
змеясь. Но это мало помогло бедным соседям. Они-то все поумирали еще раньше
- и над этим Араминта больше всего змеялась. пока не пришел и ее час.
наверх
Глупый Норман
"Не
знаю, что и подрубать про эхо,- сказал Норман, развирая Рождесвинную пасту.-
Пока же я поливаю больше писек и подсыпок, чем есть у мента знакомых; из
кота в кот все это уживляет меня все боль шеборше, а от подсырки провожают
наступать. Даже и не залаю, кто все это жрет и шрет." Он спокайфно поглупел
на подыхающий в калине угорь и подкирнул еще угорька. "Вот так и получается,
что я не знаю, от кубы все это ко мне прикончит?" Норман взял чайблик, как
облачно, отздравился на кушню, чтобы напалмить его и подобреть. "Выпию кайя
чашлычку чао, да съем кайя щекогладный бисвитер, пока больше нечем
заваляться." С этими ломами он поставил чарик в раклавину и отдернул клан,
но к его неотмываемому уравнению: рак-то есть! а ваты-то и нету. "О Живой!
Что слизь проходит! Что визжат мои оси! Неужто это я смокву на свою
браковину и вижу, что вата не текет?" Он был умалишенно прав: увы! вата так
и не стекло, как бы он ни пятился.
Конечно, все мы злаем, почему не текет
вата: это зачин, что замерзли трупы, все трупы, и все замерзли. Норман этого
не звал, ведь Норман был глупый мюзик - да, такой вот Норман, просто филя, и
все. "ОХ, Осади Паже! Гарем! Канада подступить мне, что же девять? Нет ваты
даже на чесотку чао, а ведь скоро плетет моя мамаша. Мне прийдется скормить
к сосельдям и поправить у них." Итанк, Норман осторожко наживляет шлепу,
поллюто, стирательно застягивается и ужгутывается, как мама его убила,
опушает уши своей кляпы, засим отрывает ходную тварь и вывозит на крыло. Ко
всему вселишайному излучению, он не видит вовдруг ни от нагого дома, ни
единого! Что ж это варится - и вправду, ни одной хазы на много миль во внук.
"Госпать ВСЕВАЛЮЩИЙ, да принудит ВОДА твоя! Что день яйца - уж не конец ли
смены настал? Может выть, я во щах последний черевяк на зембле?" Тут он
рухнул весь в слюнях и возродился к Хоботу на небесах, труся его о спасении,
чтоб спилостивился и послал корешков хоть пару. "Я отдам все, что валаю в
этом тире, все мои иносранные маньки, все мои симфаллические пластинки, всех
любовных уродистых голубцов, купленных у Шалтая Малегомика, чтоб ему пусто
было! Все это, о чудесный Билли на Неве, я отдам тебе, коля ты, толик, спаси
меня!"
Нормановская маммона, которая, как
припомните, завиралась навесить его, была порождена страшно, найдя его
лягачим на земле и плавучим в слезах.
"Дорогой НОРМАН! - востекла она.-- Ради
Глиста, что с торбой, почему ты так везешь себя?" Она слегка накренилась над
сыром, с особаченным яйцом. "Пожа глиста, не нато так лягать, сырок, скажи
манне, что смесилось." Норман медленно поджался и кристально посмурнел на
нее. "Разин ты не видишь, манна, что Бух свершил конец Сена? Я всего-то режь
хотел молить небога ваты из клана, а он не фурычит, и тогда пошел прожить у
сосельдей, тутти я и уверил, что позапрошло: БУХ свершил колец Сета. Я выел,
и в икру ничего - нигде никаких сельдей. О манна, что ж дурится?" Матрица
Нормана окинава его недоперченным задом. "О мой Гольф, Норман, о чем ты
горишь? Никто слезть и не жует - ты что, не помираешь? Разве ты завыл, ведь
когда мы тут похерились, ты сам творил: в рот и хорошо, что днесь нету
плюдей, я хохочу помыть один. Разин, ты не полнишь?" Норман уславился на
свою мальту (все еще палача), со слезами в газонах, и созрел: "Манна, никто
как ты, не смог бы слезать вот так, сила и слава Всемышнему, во крики крюков,
Огонь! Спаси Бах тебя, дорогая подушка, я и правда все замел, такой уж я
глупый Норман!" Они объелись радостно и в лести пошли к доку.
"Подумать тонко, и как я за бык, что ни
то, ни живот тут в круге, мазь! Придавить не могу, как мух я засолить об
этом!" Оба уже в мести змеются и идут на кушню, а там, чума! - вата вновь
бежит, сальце растоптало лед; и вот они оба льют чай вместо.
И ведь все это лишь подвергает, что:
Пусть виснут башни черных тучей -
Настанет час, и сгинет тень!
Верь в Би-Би-Си и Бух могучий
Наполнит светом каждый день.
Аминь (и Микаэла - зубной техник).
наверх
Мистер Борис Моррис
Что и говорить тут, мистер Борис Моррис был черепычайно признателен
форсуне за счастливое спасение, и это собственно, благодаря удачному
свойству быть в нужном месте на нужном месте. Напривет, именно Боррис как-то
раз поставил в неудобную позу мисс Пэрл Стэйнз на импровизированной
вечеринке у нее в пруду.
"Мисс Стэйнз,-заорал он, как получилось,
что вы никогда не приглашаете собственную сестру в свой домб?"
"По той же причине, по которой я не
приглашаю вас, мистер Моррис"- спорировала она, накладывая себе в тарелку
очередную порцию.
Борис не держал обиды, он поспешно
рассосался в толпе гостей, как конфета, изредка стреляя глазом на мисс
Стэйнз и ее родичей.
"Ведь она меня и в следующий раз
тоже не пригласит"- заявил он громогласно, хотя все и так было ясно.
Именно Борис щелкнул фотку Дюка
Блинфордского на ежегодном шизовом фестивале, причем тот вытворял при том
такое, от чего его Дюкине было страшно неутробно. Вот таков был Борис Моррис,
человек достославный и фамильярный, принятый в семьях богатых и бедственных,
от которых он сигал, как черт от лаванды. Для всех семей он был как жид, что
по веревочке бежит, и это было справедливо. Но вскоре после одной из его
наиболее экстравагантных эскапад, Боррису пришлось пережить чудовищный удар
по самолюбию. На Охотничьем Балу кто-то выстрелил ему прямо в лицо, причем
прочие кости так до конца ничего не заподозрили, как будто бы решили, что у
него такая остроумная маска.
"Что за остроумная маска у этого типа"-
раздавалось то тут, то там.
Но Боррису вовсе не пришел конец, как вы,
небось, уже предполажали. Первое время, пока лицо не затянулось, его
узнавали повсюду, все время показывали пальцем, комментируя: "Вот это меткий
выстрел", и все такое. Что наводило Бориса на определенные мысли по утрам,
когда он брил свои рубцы - это мог делать только он собственноручно.
"Надо как-то мне починить мою харю"-
ухмылялся он, вытирая с хари пену промокашкой.
"Конечно, надо, дорогой,- отвечала его
добрая старая жена.- Ведь и я с годами не молодею."
наверх
Последняя воля и золупание
Я, Герролд Реджинальд Банкир Хопкварт, будучи в странном уме и тверезой
памяти, сего18дня сентября 1924 го, оставляю все мое земелие балдение и
коричневую шубу моей племяннейшей племяннице Эми. Вышеупомянутая да хранится
отныне в большом ящике, до достижения наследницей выроста 21 года, после
чего ее надлежит извлечь в деньрожденной обстановке, приличествующей такому
соитию. Она затем да будет введена торчественно в большой зал или на кухню,
где все мои земные богатства да польются на нее полным потоком. Пусть все
вышезаказанное будет претворено по моему слову, в то время как сам я лежу в
земле, поедаемый червями.
Таковы были Последняя Воля и
Золупание Его, Бэрролда Реджинальда Банкир-Хопкварта, и отныне жизням многих
радственников суждено было измениться, в особенности что касается маленькой
Элси, коеи едва-едва исполнилось тринадцать лет.
"Это точно, что я должна все время
оставаться в ящике?" - по-детски наивно спросила Элси.
"Ты чего, огрохла, што ли? - заорал
достопочтенный Фрейд, Кор. Сов., который пришел помочь.- Ты ведь слышала
слова семейного авокадо, как и мы все, не так ли?"
"Да я только так, из вежливости спросила,"-
смутилась маленькая Элси, коей едва-едва исполнилось тринадцать лет.
Как раз в этот самый момент ее старая
добрая няня Хэрриет разразилась рыганиями, и все тактично вышли, чтобы не
мешать ее горю, кроме Доктора (не того) Барнадо.
"Ну, ну, Хэрриет,- произнес он понимающе.-
Мастера ведь этим уже не вернешь."
"Знаю, знаю,- всхлюпывала та,- да я не
об этом. Где мы возьмем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки, вы мне
скажите, где мы найдем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки?"
Но, к счастью, Доктор знал в деревне
никакого плотьника, который был просто ЧУДОДЕЙ ДЕРЕВА. "Я чудодей дерева,"-
говаривал он, бодро фигача по жизни с груздем в одной руке и молоком - в
другой (его пра-пра-правая рука была много сильнее всех других). "Детей
нужно содержать сурово, но справедливо,"- именно так всегда утверждал дядя
Бэрролд, на что и старая няня обычно отвечала: "У каждой лягушки свои
погребушки," чем тот вполне удовлестворялся.
Во всяком стучае, Элси вскоре была
заключена в особый, сделанный по спецзакату ящик, и люди из дальних краев
частенько приходили навестить - но только в солнечную погоду, ведь держали
ее в саду. "Пускай она хоть подышит срежем воздухом,"- говорила старая няня,
и была вполне права.
Прошло три года, и с Элси случились
большие перевены. Ее некогда гладкая кожа стала грутой и шержавой; многие
считали, что тому виной прошлогодняя суровая зима, но другие с этим не
соглашались. Ее лучезарная улыбка, порой заставлявшая даже не замечать
заячью губку, преврастилась в жалкий оскал - но хватит об этом. Все меньше и
меньше народу приходило навестить Элси, особенно с тех пор, как старая няня
повысила плату за посещение. Доктор любезно сконструировал некое
приспособление, с помощью коего Элси могла сообщать, что ей нужно. Это было
устройство простое, но эффективное: обычный микрофон, всунутый ей прямо в
рот. От микрофона шел провод к динамику, установленному на кухне. Конечно,
когда старая няня уезжала на выходные или праздники, она выключала звук. "Что
толку ей орать, когда меня нету,"- объясняла она.
Годы летели для Элси в ее собственном
ящике не скорее, чем снаружи, но все же, наконец, приблизился и ее двадцать
первый день возражения. "Надеюсь, меня хотя бы выпустят,"- думала она,
словно забыв, что получит весь дом. А в доме том шли большие приготовления
по случаю элсиного радения, и старая няня отметила приближение
знаменательного сомытия тем, что принесла Элси в дом, дабы та "погрелась у
огонька", как выразилась старуха. К несчастью, она подвинула деньрожденную
слишком близко к огромному старинному камину, и ящик загорелся, пока Элси
вся была еще внутри, как требовал дядя.
"Ей даже не довелось попробовать пирога,"-
сокрушалась няня, жабуясь Доктору (не тому) Бернардо на следующее утро.
"Не беда,- вообразил он,- мы отдадим
пирог собаке, та съест его за милую тушу."
С такими словами Доктор вытащил старую няню
на новый ковер и разнес ее в пух и прах.
"Нельзя приготовить пирог, не съев его,-
сказал жизнерадостный кость, пришедший выразить особые лезнования, и добавил
- Согласно статистике, 90% или даже больше несчастных случаев происходят при
неосторожном обращении спичками детьми в доме."
наверх
Я верую, Госпадаль....
Пришел ко мне однажды некий человек и
спросил:
"Объясните мне, святой отец,- объясните
мне, что есть грех?" - и вы знаете, я не смог ему ответить! Сие наводит меня
на мысль: когда-нибудь задумывались ли вы (а что мы подразумеваем под
задумыванием?), вот обычный человек (а кого, спрашиваю я, мы подразумеваем
под обычным человеком?), который работает в конторе или на фабрике и ходит в
церковь по воскресеньям (а что мы в точности подразумеваем под воскресеньем?)
и который суть грешник (все мы грешники). Люди частенько подходят ко мне и
говорят: "Если Бух столь добр и всемогущ, почему он тогда допускает такую
нищету в мире?" На это я могу правдиво ответствовать: СВ. Альф Гл. 8 стих 5
стр. 9 - "Бух избирает пути неисповедимые, дабы Свои дрова возить". (Что мы
подразумеваем под "возить"?) Ну вот, и все сие, чувствую, аккурат подводит
меня к нашему следующему гостю. Это есть муж, который отвлажно и смело
прокладывает путь к возлюбленному Госпиталю; медленно, но неторопливо я
постараюсь помочь на крутых мостах, кои ему, несомненно, придется преодолеть.
СВ. - Добро пожаловать в нашу студию в
этот прекрасный вечер, Мистер Вабууба (иностранец)!
М-р В. - Привет, св. щенок!
СВ. - Итак, мистер Вубаба - позвольте
называть Вас Вог? Какова главная проблема, которая стоит перед Вами? (улыбается.)
М-р В. - Ты! белый крестианский паршивец.
(Тоже улыбается.)
СВ. - Хм! У Вас бывают галлюцинации? (Краснеет.)
М-р В. - Бывают. (Тоже краснеет.)
СВ. - Ну и что? (Улыбается.)
М-р В. - Чаво я хахачу узнать, приятель, так
это почему же всемогущий Бух постиранно охаживает моих черных совратьев по
мордасам?
СВ. - Однажды некоторый человек ехал - как
могли бы Вы или я - поездом в Шотландию, и в кармане у него были два тухлых
яйца. И вот, знаете ли, никто рядом с ним сидеть не желал!
М-р В. - Не понимаю, твое крестейшество.
То есть, са-а-авсем не вижу, при чем тут енто все!
СВ. - Хорошо, Вубаба, - попробую другими
словами. В глазах Всемышнего мы все суть как бы гроздь бананов, качающихся
на ветру. И все мы как бы ждем, Выруба, пока Его всепожирающая любовь не
очи-стит нас, - но при этом некоторые упадут на каменистую землю, а
некоторые - кому-нибудь на жилетку.
М-р В. - Ну, твое служейшество, я грю,
что коли Буху не ндравицца, когда люди на земле галадают, и все
остальное-прочее, скажи-ко на милость, чего ж тогда Папа Рыльский-то имеет
все энти дарагие дарагоценности и живет в та-а-аком большущем дворце? Небось,
мои уродичи-то поместились бы - и две, и три тыщи, в евонный Ватиканский
Холл. Да и вашенский Архи-Писькоп Кентердурийский тоже хорош!
СВ. - Не думаю, что Архи-Психоп
согласился бы жить в Ватикаие вместе с такою прорвой народу, - не говоря уж
о том, что вообще принадлежит к Англиканской Церкви.
М-р В. - Эх, я ж са-а-авсем не то
хотел сказать, ты усе переврал, белый паршивый кристмас-империализмус!
ВС. - Еще никто не осмеливался называть
МЕНЯ империалистом, мистер Вабууба. (Улыбается.)
М-р В. - Значит, я первый. (Тоже
улыбается.)
СВ. - Это, несомненно, так, мистер
Вабууба.
(Он выставляет вперед двойной подбородок
и медленно склоняется вперед, пристально и сурово глядя на мистера Вабууба.
М-р Вабууба тоже наклоняется вперед, но довольно быстро, и они чмокаются.)
М-р В. - Я праш-щ-щаю тя во Имя
Всетолстого Кошеллера, превеликого хранителя мово народу. (Он улыбается.)
СВ. - Мне тоже ведомо сострадание,
дражайший Вабууба, - и во имя Овца, Свина и Сытого Муха я прощаю тебя,
возлюбленный брат мой.
(Засим они по-братски обнимаются, как бы
забывая, что они все еще в кадре.)
СВ. - Бывали ли Вы когда-нибудь в
Брайтоне, Дорогой Ватруба?
М-р В. - Враз только што оттудова, мой
лубезный крестьянский вдруг, и, как видишь, не запылилси. (Оба поднимаются
со стеклянным взором и, обнявшись, выходят из студии налево, доказывая, что
каковы труды, таковы и плоды.)
(ЗАТЕМНЕНИЕ. НА ЭКРАНЕ ПОЯВЛЯЮТСЯ
ПРИЛИЧЕСТВУЮЩИЕ СЛУЧАЮ ХРИСТИАНСКИЕ ТИТРЫ).
наверх
Читательские листья
Глубокосажаемый сэр,
Если мистер Шаромоль ("Сон Даймне", 23 февр., стр. 8, кол. 4) воображает
себе, что Достопочт. джентльмен (Норман Ккашл). Что уж, тут я хочу заявить
ему (мистеру Шаромылю), что здесь-то он отхватил больше, чем сможет
прожевать. Как он злеет утверждать, что мистер Кккашл социально
беззаветственнен? Разве не мистер Ккккашл был иницияйцером всего всемерного
борожения, что, в свою очередь, вызвало небедственный отлет Западных
Союзчиков (Д.У.Р.Ь.). Если мистер Серомышь искренне считает, что Индонегры
действительно совираются атаковать Австралийский контингент на глазах
Мирового Сохопщества, то могу шиш тут полизать, что он (мистер Шапокляк)
потерял останки своего разлива! Разве он залил впечаляющую речь мистера
Кккашля на Асседлее Об. у. енных Наций? Неужели он замыл также доселе
неслыханный фрахт - Засос о Междусоломенных Вдовах, который был пронесен
через Палату представителями большевинства?
В будущем, я надеюсь, чтоб мистер
Щеколад воздержался от подобных необдуманных и атасных утробождений.
Ныне отстроюсь, изгнанно Ваша,
Дженнифарс Кккашл (не родственница).
P.S. Не могли бы Вы прислать мне фоточку Уинди Стояспокойно?
РЕДАКТОРСКИЙ ФУТБОЛ.
Ну, знаете, Мадам, мы тут все в своей
резекции думаем, что Вы дурапорядочная крестианка. Побольше бы вас таких,
мадонн!
наверх
|
